«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

дхарм (взгляд в сторону паршивца Коли), – перехожу из бассейна в зал Благовоний, а из зала Благовоний – в зал Песнопений. Те, кто по пути мне встречаются, говорят мне: «Благословенный, не ходи в манговую рощу». А я иду, мне говорят три девушки, одна такая лунная-лунная, а другая – пасторальная вся, в венце из одуванчиков, конечно, а уж на третью я и не смотрю. Я разрываю все узы, постигаю все дхармы и не стремлюсь ни к одной из услад, я перешагиваю через третью, патетическую, даму – и ухожу из зала Песнопений – в манговую рощу. 80 тысяч гималайских слонов следуют за мною, они говорят мне о тщетности печали…

Прохоров: Ты знаешь чего, Стас, ты хоть на несколько минут – уебывай в свои манговые рощи, дай поговорить с евреем… Ты по какому делу и как звать?

Гуревич: Гуревич.

Прохоров: Я так и думал, что Гуревич. А – случайно – не по этому..? (Делает известный по горлу щелчок.)

Гуревич: Ну… в том числе…

Прохоров: Я так и думал. Евреи иногда очень даже любят выпить… в особенности за спиной арабских народов. Но не в этом дело. Как только появляется еврей – спокойствия как не бывало, и начинается гибельный сюжет. Мне рассказывал мой покойный дед: у них в лесу водилось оленей видимо-невидимо. Как их там? косулей – невпроворот. И пруд был весь в лебедях белых, а на берегу пруда цвел рододендрон. И вот в деревню эту приехал лекарь, по имени Густав… Ну уж не знаю, насколько он был Густав, но жид – это точно. И что же из этого вышло? – не я рассказываю, рассказывает дед. До появления этого Густава – зайцев было столько в округе, что буквально спотыкаешься об них, по ним скользишь и падаешь… Так исчезли для начала все зайцы, потом косули – нет, он в них не стрелял, они пропали сами собой. (Алехе.) Позови старичка Вову.

Вова подходит. Взглянув сначала на Витю, потом на контр-адмирала, подрагивая, ждет подвоха.

Прохоров: Вова, ты из деревни. Ты можешь представить себе, что ты на берегу пруда… произрастаешь… тебя зовут Рододендрон. А на той стороне пруда – жид, сидит и на тебя смотрит..?

Вова: Нет, я не могу себе представить… что вот расту и…

Прохоров: Ну, к чертям собачьим рододендрон. Вот, вообрази себе, ты – белая лебедь и сидишь на берегу пруда – а напротив тебя сидит жид и очень внимательно на тебя…

Вова: Нет, белой лебедью я тоже не могу, это мне трудно. Я могу… могу представить, что я стая белых лебедей…

Прохоров: Прекрасно, Вова, ты стая белых лебедей, на берегу пруда, – а напротив…

Вова: Ну, я, конечно, разлетаюсь… кто куда… страшно…

Прохоров: Алеха, уведи Вовочку… Вот видишь, Гуревич?

Гуревич (с трудом улыбается): Ну ладно. (С тревогой взглядывает в сторону Вити, потом наблюдает, как сосед-адмирал делает вздорные попытки вырваться из пут.) А этого за что?

Прохоров: Делириум тременс. Изменил Родине и помыслом и намерением. Короче, не пьет и не курит. Все бы ничего, но мы тут как-то стояли в туалете, зашла речь о спирте, о его жуткой калорийности, – так этот вот говноед ляпнул примерно такое: из всех поглощаемых нами продуктов спирт, при всей его высокой калорийности, – весьма примитивного химического строения и очень беден структурной информацией. Он еще и тогда поплатился за свои хамские эрудиции: я открыл форточку, втиснул его туда и свесил за ногу вниз – а этаж все-таки четвертый – и так держал, пока он не отрекся от своих еретических доктрин… Сегодня он, решением Бога и Народа, приговорен к вышке… Я не очень верю, что в начале было Слово, но хоть какое-то задрипанное – оно должно быть в конце, так что пусть этот пиздобол лежит и размышляет…

Гуревич: А скажи мне, Прохоров, тебя облекли полномочиями… э-э-э… в одной только этой палате или..?

Прохоров: Да конечно нет! Все, что по ту сторону Вити (оба взглядывают туда, Гуревич отворачивается), – это все мои подмандатные территории, но тебе повезло: завтрашний процесс будет внутрипалатным, да еще уголовным к тому же. Гриша!!! Сними с себя простыню! Это Пашка Еремин, комсорг, так вроде ничего, подонок как подонок, но дело серьезное – членовредительство в семействе Клейнмихель!

Сережа Клейнмихель (заслыша свою фамилию, встает и подползает в сторону Прохорова): Запишите: у мамы только одна нога осталась на месте… все другие были откручены, и руки тоже, все вместе лежали на буфете…

Гуревич: Так она не кричала, что ли. Ведь этого быть не может!..

Сережа: Так ведь как бы она кричала, если в это время крестная ушла за бубликами…

Гуревич: М-да-а… в самом деле… Крестная ушла за бубликами – какой смысл кричать?

Стасик (как всегда, проходя мимо): У всех у нас крестные за бубликами поразошлись: кричи не кричи – ни до кого не докричишься…

Сережа: Да нет же… При чем тут бублики?.. Ну как вы не понимаете? Ведь он сначала оторвал ей голову, а уж потом…

Прохоров: До завтра, до завтра все это. До завтра, Сережа, уползи. Так вот, слушай меня, Гуревич; как видишь, у нас случаются мелкие бытовые несообразности. А так – у нас жить можно. Недели две-три тебя поколют, потом таблетки, потом пинка под жопу – и катись. У нас даже цветной телевизор есть. Кенар с канарейкой. Они только сегодня помалкивают – поскольку завтра Первомай. А так – поют. Витя решил их даже не трогать и на вкус не пробовать, – а это ли не высшая аттестация для вокалиста, а, Гуревич? А вон там, повыше, с самого верху – попугай, родом, говорят, из Хиндустана… А может быть, и в самом деле из Хиндустана, наверняка оттуда, потому что молчит целые сутки. Молчит, молчит. Но как только пробьет шесть тридцать утра, – вот ты увидишь, – он начинает, не гнусаво, не металлично, а как-то еще в тыщу раз попугаёвее: «Владимир Сергеич!.. Владимир Сергеич! На работу – на работу – на работу – на хуй – на хуй – на хуй – на хуй!» А потом – потом чуток помолчит, для куража, и снова: «Владимир Сергеич! Владимир Сергеич! На работу, на работу (все учащеннее), на работу, на работу, на хуй, на хуй, на хуй, на хуй, на хуй…» И все это ровно в шесть тридцать, можно даже не справляться по курантам и рубиновым звездам… А вот от шашек и домино ничего не осталось – все слопал Витя, одну за другой. Чудом уцелела шесть-шесть, Хохуля спрятал ее под подушку, и сам с собой играл в шесть-шесть, и всегда выигрывал. А дня через три – небывалое: из-под подушки исчезла шесть-шесть. Хохуля не знает, куда деваться от рыданий, Витя улыбается. Все кончается тем, что Хохуля впадает еще в какую-то прострацию, глохнет и становится сексуальным мистиком… А Витя тем временем берется за шахматы…

Гуревич рассматривает: на тумбочке в центре палаты лежит пустая шахматная доска, и на ней – белый ферзь.

Стасик (подскакивая): И ведь все умял! Почему только жалеет до сих пор белую королеву? Он ведь у нас такой бедовый: и тайм-аут съел, и ферзевый гамбит, и сицилианскую защиту…

Прохоров: Вот что, Витя (присаживается к Вите на постель). Витя, ты скушал все настольные игры. Скажи мне, ты их скушал просто из нравственных соображений, да? Они показались тебе слишком азартными? Здесь со мной доктор из центра (показывает на Гуревича). О! Это такой доктор! (Палец вверх.) Он любопытствует: отчего ты так много кушаешь? Тебе не хватает фуража-провианта?..

Витя (не выдерживает взгляда старосты, перестает гладить пузо, стыдливо прикрывается рукавом): Вкусно…

Прохоров: А белого ферзя почему пожалел? а?

Витя: Жалко… Он такой одинокий…

Прохоров: Понимаю… А скажи мне, Витенька, – тебе и во сне одна только жратва снится?..

Витя: Нет, нет… Царевна…

Прохоров: Царевна?.. Мертвая?

Витя: Да нет, живая царевна… И вся из себя такая и с голубым бантиком. Как Золушка… а вокруг нее все принц ходит… и все бьет ее по голове хрустальным башмачком…

Прохоров: А ты бы съел… этот хрустальный башмачок? (Показывает.) Чав-чав!

Стасик: Его не Витя надо называть. Его надо называть Нина. Нина Чав-чав-адзе…

Витя: А башмачок съел бы… чтоб он только ее не бил.

Гуревич: Ну, а если уж царевна мертвая, ну, то есть он ее добил? До смерти. Ты съел бы мертвую царевну?

Витя (улыбается): Да…

Гуревич: А если бы семь богатырей